|
Я родилась 23
января 1921 года. Это по паспорту. Но 23 января никогда не отмечаю. Дни рождения в деревне никто
и не отмечал. Теперь мой день рождения 5 февраля. Но и этот
день не отмечаю. А праздновали всегда День Ангела. День Марии – 8 февраля. Вот
это и есть мой праздник.*
Наш дом 1921 году построили. Я в том же году и родилась. До того другой дом
был. Расширяли побольше, семьи большие. Нас было пять у мамы. А с братом они
вместе жили в одном доме, дом большой был.
Мои родители Владимир Михайлович и
Екатерина Александровна жили в деревне Купчино. Бабушка была – Минеева
Прасковья, отчества не помню. Знаю, что она в 1927 году умерла, я помню, мне
было 6 лет. Её хоронили, а мне платье одели, и я к подружке гулять побежала.
Первый раз платье одели. Мне говорят – в церковь надо идти, покойника понесли, а
мне платье одели, я и гулять. Вот это в шесть лет свои я запомнила.
В школу пошла восьми лет тут же в
деревне. Четыре класса ходила нормально. И учителя были хорошие, и училась
хорошо. Две учительницы было. Евдокия Федотьевна была учительница, фамилию
только не помню. Вторая – Елена Ивановна. Фамилию тоже не помню. Одна жила при
школе. А вторая приезжала, а потом тоже в школе жила.
Четыре класса, а потом нам в город
надо было уже. На Можайскую улицу, от Витебского вокзала недалеко. Тринадцатая
школа была. В пятый класс – туда. Ну, многие пошли, хорошо учились. А у меня не
пошло. Немецкий язык и русский письменный. А четыре класса здесь училась – все
отлично было. И так два года я в пятый отходила в городе, и мои родители меня
оставили дома.
Учеников немного было. Мы только
были с Купчина, с нашей стороны. С той стороны, где Шелковниковы, за железной
дорогой, там ещё жили, платья портниха шила, забыла как фамилия её. Потом Ерошины.
Вот они все оттуда подростки ходили в эту школу. У Ерошиных, Шелковниковых те же
самые дома были, как и в деревне. Но они единоличники. Не в колхозе. Паспорта у
всех в деревне были. Мне давали, то ли шестнадцать, то ли восемнадцать было, не
помню.
Я дояркой работала. Мне было
шестнадцать лет. Вернее, так: когда меня дома оставили (в школу перестала
ездить), папа меня научил на счётах считать. Тогда папа работал в сельсовете
счетоводом. В колхозе молоко сдавали, и от колхозных, и от своих коров. Вот он
меня научил молоко записывать. Потом увозили молоко, продавали. А я делала
ведомости. Молоко в колхоз мы сдавали, у нас была выделенная женщина, мы сдавали
молоко от своих коров и колхозное, она ездила, продавала. Она знала, сколько
нашего молока, и колхозного. А я делала ведомости, вечером приходили и получали
деньги, сколько молока своего от коров сдали. Много в поле работали, а молоко-то надо куда-то девать. А колхозное так она все время ездила. Карачунова
Лилька, она была. А муж её на лошади молоко возил.
На лошадях возили молоко, бидоны
большие. Возили зимой на дровнях, а летом – телега. На телегу грузили бидоны и
возили на барахоловку, Курская улица. Где-то там было. И вот там торговали от
колхоза, возили туда. Дровни, телеги, наверное, сами, потому что я не помню,
чтобы покупали. Всё своё было. Поэтому как-то мы знаем, что телеги стояли, сараи
большие были, специально сенные сараи в стороне от дома, запасали корм.
Потом там дядя Федя Малышев жил, в
Шушарах, в магазине работал. Папе и говорит: "Дай мне её под руку". И я пошла с
ним работать в магазин в Шушарах. Это было 1936 год. Там отдел был, сама касса,
и в отделе всё было, папиросы, водка, в основном – гастрономическое. И я так год
отработала. Вывели меня на продавца. Мне нравилось быть продавцом работать.
В Купчине тоже магазин был. Один.
Ближе к нам. Продуктовый. Вещей не продавали. За этим в город ездили. А что, до
города десять минут доехать. Магазин на маленькой улице двухэтажный. На первом
этаже магазин, а на втором этаже жили. Не помню кто. Сабурова дом рядом. После
войны на том месте никто не строился. Паровозы ездили, не мешали. Может и
гудели, но не мешали. Наработаешься в поле и на ферме, и спали, не слышали
вовсе.
В 1931 году организовали колхоз
имени Тельмана, и папу в председатели. А у папы все друзья, и все имели
работников, свое хозяйство большое. Ну, как, приходят и говорят – ну надо
кому-то быть председателем, ну
куда деваться, надо. Никто не хотел. В 1932 году дали другого председателя. Не все
купчинские были в колхозе,
многие – единоличники. И смотрели на это спокойно. Не идут и не идут. Жили своей
усадьбой.
А была такая активистка Анна
Павлова, а вот как её по отчеству – не знаю. Она торговала молоком колхозным и
сделала растрату. И просила папу, чтобы покрыли. Она купила корову себе. И
что-то там ещё в сельсовете было не в порядке. А папа счетовод, он этого не мог
сделать.
Вот в 1937 году Павлова и
напомнила о себе. Написала, что он пел контрреволюционные песни и разлагал в
1931 году колхоз. Ну, ему дали 4 года, все 4 года отсидел. Она всегда говорила
"Я вас купчинских всех докорю". Всех купчинских не любила.
Павлова, она намного старше, дочки
её с нами одним возрастом. У неё в армии была старшая, Наташа. Она сказала ей,
когда нас забрали, отправляли: "Ты там сразу познакомься, забеременей и домой.
Лучше приходи с ребенком, чем инвалидом". Так она и сделала, Наташа. Она вскоре
и вернулась беременная домой.
А сама Павлова умерла в войну. Она
в Павловске, то ли у кого-то знакомых, то ли снимали они там комнату. Дочка
Валька младшая под поезд бросилась – якобы заболела болезнью. Женскою. Чтобы
других не заразить, она бросилась. А Наташа растила сына, вот недавно Оля
Тупицына говорила, умерла Наташа. А сын остался. Оля теперь тоже умерла.
А мне пришлось уже не продавцом
идти, а идти работать в сельсовет счетоводом. Я поработала немного, походила –
три километра пешком ходить, с Купчина на Среднюю Рогатку.
На Средней Рогатке большая
колония. Колхоз был один, и Купчино и Средняя Рогатка всё вместе, и глава там
был. И надо было им Среднюю Рогатку и Купчино соединять, то есть, какие
документы там передать, ну, чтоб связь была. Я там полгода поработала, туда-сюда
ходила, больше обуви снашивала. Средняя Рогатка, у них народу было много, земли
мало. А у нас земли было много, народу мало. И, когда мы не справлялись с
урожаем, то с Рогатки привозили к нам на поля работать. Помогали, колхоз-то был
один.
Потом взяли меня в колхоз на ферму
телятницей. Я две недели, наверное, не больше, телятницей проработала, дали мне
группу коров. А мне было 16 лет, это было в 1937 году.
Пастух был. Есть такие пастухи,
которые лишь бы проспать, а есть такие, которым коров накормить. У нас один был.
Справлял один. Подпасков не было. Раньше, может, были, но вот как вот это – не
было. Вот он угоняет, он уже знает всех коров, которые как ведут себя. Которые
хотят сразу лечь. Он подымает. И гонит дальше. Там, где трава. Вот они ходят,
жуют.
Гоняли в сторону Шушар. По этой
дороге, по нашей, до Предпортовой ветки. Через железную дорогу не перегоняли.
Полей, травы хватало здесь. Он там их до такой степени накормит, что они уже пыхтят. Тогда он уже по время
знает, к пол двенадцатому он подгоняет ближе, где вытоптано, что они уже тут
приходят. Вот он пригоняет на это место. Мы приезжаем доить, придём, будим их,
поднимаем, давай вставай. Побьем – встаёт нехотя, подоила, она раз, хлоп,
обратно. И там и вода специальная. Напоит и пригонит, они уже отдыхать. Завтра в
опредёленное время он здесь. Всё подоили колхозные, потом свои коровы, и он
опять угоняет до пол восьмого, до вечера. А в пол восьмом он уже поближе
подгоняет, сюда, к деревне, мы уже видим. И ставили большой флаг – подымали. Над
скотным двором. Знак, что ему уже гнать можно. Просто тряпку, красную тряпку
пихали, а он уже наблюдает. И он уже подгоняет коров сюда, в восьми – дойка
начинается.
У нас была большая, "золотая"
ферма. Так и называли. Много коров и хорошие коровы. И доились хорошо.
Шестьдесят штук коров. По десять у доярки. И, вот, пошла работать дояркой. И
работала с 1937 года и до войны. Война началась – коров наших в Вологду
эвакуировали. Вот тогда Минеева Настя и дядя Шура Рассадин, они поехали
провожать коров. До Тосно они провожали и потом там как-то к немцам, коровы наши
попали.
Я в Москве на выставке в 1939 году
была с тремя коровами. У нас ферма была очень хорошая, и доили коров хорошо, и
трудодни хорошие. И последний год нам по 10 рублей на трудодень деньги давали.
Не говоря, с поля – то есть что родилось – всё по трудодням раздавали. И свои
огороды. И коровы.
До войны никаких карточек не было у нас. Всё было в магазине, приходили, брали.
Это уже в войну карточки пошли. Кода война началась. Вот тогда карточки пошли.
Нам всё привозили по трудодням, сколько я заработала, и нам привозили, делили на
всех. А вот таких не было у нас карточек. Деньги само собой нам давали. У нас в
последний год было десять лет колхозу и нам по 10 рублей на трудодень. Это много
было, на долго хватило бы, если б не война. А у нас вот, как я дояркой работала,
у меня получалось 2 трудодня в день. Зарабатывала хорошо. А зарплату давали за
трудодни. А продукты – когда уже всё это рассчитались с государством, что нам
полагалось сдавать государству, тогда оставляют себе и на корма.
Кто сколько заработал трудодней, там поскольку
и считалось на трудодень.
По-честному было. Кто хотел работать, работали и жили. Мало того, у нас же и
своё, огороды большие же. И своё всё есть. Так поэтому, если не хватило денег,
что заработанные получил – раз на рынок, продала картошки или капусты, или чего
там у тебя много. Пожалуйста, и живи. Рынок – 10 минут и в городе.
Не хватает денег, раз, полмешка картошки побольше развалишь на два, через плечо,
и поехала. Или капусты насолили, ведро наложила, поехала, продала – пожалуйста!
На рынок всегда пускали. Пожалуйста, приходи, занимай место, оплати место и
торгуй. А какой товар надо проверить там, мясо или молоко, проверяют. А картошку
нечего проверять, капусту не надо было. Приходи и торгуй.
На своих огорода у многих были
парники. Огурцов море было. Земля хорошая. Свои коровы, свой навоз. Развозили
зимой, по полям разбрасывали. Урожаи были всегда хорошие.
Себе на зиму капусту квасили и огурцы. Больше ничего. Одно время, поросята были,
мясо солили, потом почему-то я не помню, наши не стали это делать, почему – не
знаю.
Деревня
Деревня Купчино у нас большая
была, две улицы, и очень плотно дома друг к другу были, так как усадьба у нас
давалась сзади дома, а весь участок у нас были дома, так что можно со своего окна
видеть, что там, у соседей делается. А потом уже после войны нам давали с
застройки, отмеряли нам часть вбок и часть сзади дома. То есть, разрядили дома.
До войны были такие десятины большие, где специально под покосы отводилось, мы
же всё имели своё.
В домах цветы в горшочках всегда были. У нас была как бы пальма большая, листья
большие, как вот с разрезами. Фикус, леандра, гортензии. Герани вот такие
небольшие на окнах стояли. У всех почти были. Редко у кого не было цветов на
окошке. У всех были цветы.
В деревне больше коровы были, но
лошади тоже были. Ну, конечно, курей каждые у себя дома держали, поросята одно
время как-то были, а потом чего-то не стали поросят держать. Кроликов разводили.
Кто как хозяин хотел. На лошадях раньше ездили, молоко торговали. Но мы ещё
тогда маленькие были, я знаю, что бабушка у нас ездила.
На огороде сморода, крыжовник
немножко, малинки кустик. Не так чтобы было внимание к этим к огородам. А тогда
было парники, огурцы, сельдерей, петрушка, морковка, овощи.
Вокруг деревни были небольшие
леса. Ходили за грибами. В речке коней купали у моста, тут глубоко было. У школы
колодец был. По всей деревне один. И свет тоже поздно провели. Но до войны. Мы
ещё успели в саду потанцевать под радиолу, пускали пластинки. В саду у дома, у
меня, где мы жили. Большой дом и большой сад. У дома танцы были.
В деревне тоже танцы были. Редко,
но были. В колхозе работали, некогда. Но танцевали. Баянист Коля, Нюры Тупициной
играл – Николай Тупицын.
В деревне пожарный сарай был
большой в деревне. Была машина. И большой пруд. У школы дубы росли. Не было
никакого сада. Просто растения были, деревья росли.
Небольшой домик вокзал был. Зал
ожидания. Две печки стояло. С этой стороны касса была, а там скамеечки, сидели
там. В войну уцелел. По деревне ходили, у большинства были коротенькие сапожки
на шнурках или галоши. Приходили, галоши снимали.
Анна Александрова была, звали
Масерихой. На руку была не чиста. Воровала. И Зина была у неё, дочка. У нас,
помню, брезенты были, белые большие брезенты. Стирали, вывесили на мороз – и
нету. А потом выяснилось, Зинка стащила. Обнаружились брезенты наши.
Боже упаси, если она, Масериха,
попросит молока, не давать. Но и грубить нельзя. Надо как-то отказать мирно. Вот
Зина к нам приходит и говорит, "мне бы молочка". Это мне тётя рассказала уже
потом, а я как раз домой пришла, и Зина тут. И Зина спрашивает, нет ли молока. Я
и говорю, вот, как нарочно, всегда оставалось, а сегодня нет ничего. Так и не
дала. А молоко-то было.
А Нюра Уланова рассказывала, тоже
приходила просить у неё чего-то сама Анна Васильевна, и не дала ей, но как-то
грубо. Корова у них, у Улановых была, с сада не ходила. Тут же и привязывали. На
цепи. И Анна как-то смогла на этой цепи три узла завязать. Так, что никто
развязать не смог. И корова сохла, сохла, и погибла.
Вот утром, когда на поезд
собирались в город, молоко все везли, Зинка приходит и спрашивает, нет ли
лишнего. И никто не давал, боялись. А если им дашь молока, то корова потом и
засохнет. Было такое, все знали.
Как-то вот так вспоминаешь что-то
– как росли раньше… Вот, прозвища были. Бачковы. Почему они Бачковы? Раньше мы
не спрашивали, не интересовались. А их фамилия – Емельяновы. А прозвища –
почему-то было у многих вот так. Почему Колька Пяткин был? Потому, что у него
отняты пальцы на ногах. Могли у своих родных спросить – а почему? Но нас это не
касалось, не интересовало. Ольга Сорман, а на самом деле она Ольга Ивановна
Михайлова. Вот Камбины звали, а это Александровы на самом деле. Пальчиков был, а
на самом деле – Павел Александрович Александров. Лилька Карачуниха – она
Елизавета Николаевна Уткина. Карачуны все их звали. Родители были шумные, потому
и звали. Вот много таких прозвищ. Кулаковы рядом со мной – а они Нуцковы. Вот
так много, а почему-то мы тогда не интересовались. Мы работой загруженные были.
А что, мне 16 лет, я уже доярка.
Вообще-то интересно было, как-то
росли. Всё своё было, и огороды. Работали все, и работников имели. Работники
приезжали на заработки. Вот я знаю, что у нас Паня жила, работала. Она с нами
как в семье жила. А у Саксеева, не доезжая до моста Саксеев, богатый мужик жил,
у него и детей много. У него копорки приезжали на работу. Почему-то их называли,
с Копорья. Копорки, копорки. И вот они днём на поле работают, а вечером они
покушают, и отдыхают. Они так хорошо пели! Такой у них голос! И вот оттуда из-за
речки сюда, где наш дом был, дяди Ганин, так красиво они пели, мы выходили,
все-то слушали.
И кроме моего папы тоже высылали.
На Средней Рогатке тоже в это же время колонистов высылали, там немецкая
колония. И там вот Сониного отца, дядю сразу. А у нас только папа тогда
пострадал и такой Пчёлкин.* Вот знаю, что Пчёлкин был с нашей деревни, его сразу
его и жену выслали. Как мне Линочка говорил, он раньше имел угол Марата и
Разъезжей свою лавку. Наверное, связано с этим.
Рылеево небольшое было, несколько
домов. Купчино много больше – две улицы большие, там больше 150 домов. Две улицы
вплотную заселённые были до войны. Там настолько было плотно, вот сидишь на
окошке в своём доме, вот Кулаковы, а вижу что у них на столе лежит.
В Купчине таких уж хулиганов,
чтобы бузили, не было. Большинство в гости ходили. Конечно, знали все, у кого где
чего. Сегодня я с тобой говорила, завтра – с тобой, ты мне ещё что-то сказал. До
войны радио не было, никаких газет не было, читать некогда было, работали
допоздна. А почта была. На сельсовет приходили. На Средней Рогатке сельсовет
был, где теперь памятник Победы, вот там сельсовет был. Так дяди Ганин брат,
брат отца, вот он был почта. Он на велосипеде и ездил на Среднюю Рогатку за
письмами. Ну, если что надо отсюда – туда возил. Как почтальон был. На
велосипеде. Выбирали – он уже старенький работать в поле, так вот он на
велосипеде. Как колхозник питался, работал. Машин не было. Были ещё велосипеды,
конечно, вот у Саши вот, Бочкова. У Дяди Гани, рядом со мной, у него велосипед
был. Были, но не немного.
А в сторону Шушар была Московская
Слободка, небольшая деревня там была. Ближе хутора были, Рассадины, братьев
Климовых тоже хутора – дядя Вася, дядя Ваня, дядя Митя, потом Треповы и потом
вот эта Московская Слободка. Хутора тех же, что жили в деревне. Ну, три или
четыре дома. Это хутор называли. Вот и жили. Вот Лиду когда замуж выдавали,
ходили сватать туда, она оттуда в деревню выходила. А там родители, там три дома
было. И дальше, у Трепова, один дом стоял на хуторе. Почему они там? Далеко от
поезда, далеко от дороги, зачем они там? Молодёжи у них много было, чего они там
строились? Скотину там не держали. Этого не было у них. Огороды были. Света не
было на хуторах. А потом Предпортовая ветка идёт, и там Шушары, так это всё до
ветки. Московская Слободка тоже до ветки. Немного домов. Рядом с железной
дорогой. Совсем рядом. А там уже Шушары шли. Совхоз, шестая молочная ферма была.
Совхоз большой. И там вот наш магазин был. Шушары большие были, но не больше
Купчина. Купчино большое было.
Совхоз "Ударник" – это недалеко
было. Там поля были, животноводства не было. Народу там много было, работали.
Домики были специальные для рабочих. С Купчина там никто не работал.
Другой раз так лежишь и думаешь –
хоть кто-нибудь бы вот из стареньких бы остался, хоть вот как там – что раньше
дураки не спрашивали? Вот тетя много знала – как они закон Божий учили, она
нет-нет, да и расскажет. Так время не хватало для этого. В четыре уходишь доить
коров, летнее время в шесть выгоняешь в поле. Пока подберешь кормушки, прочистишь,
идешь домой в восемь, пока попила-поела, а надо сварить, потому что мама в поле.
Русские печки тогда топили. В русскую печь уже пихала, что сварила, а в
одиннадцать я уже
должна на ферме быть. Доили коров, которые четыре раза, и садимся на лошадь, едем в
поле. Это летом. Едем в поле остальных доить. Пока приедешь – два часа. Придешь
домой, а к пяти надо идти третий раз доить. Которая на раздое стоит, она, скот, на
траве. Её надо привести домой. А доились-то как хорошо все. А так раньше надо
ещё корм приготовить. Мало того ещё, картошку намыть, капусту. Так мы вот эти
промежутки от пяти до восьми должны это доготовить и корм коровам дать. Это мы тут,
потом в восемь дойка. До девяти доим. Потом поим. И на ночь траву раздаём, идём домой в
десять-одиннадцать. А в четыре мы опять на ферме.
Альбом. "Старое Купчино". Пятьдесят
первого года. Это мне Линочка (Леонид Филиппович Князев) дал. Вот будем
смотреть. Вот мост через речку, вот кузница, а дальше – мост и деревня
начинается. Это часовенка. Вот деревня наша, вот здесь пожарный сарай, а вот
кузнецов дом, а вот Ваня Ганин, вот бревна у их дома. Вот пожарный сарай, вот
тут пруд, а дальше клуб был. Вот церковь, а вот ограда, такими столбами была.
Это сыновья священника. А вот наш хор, в церкви пели. Это Линочка мне дал, я
носила ему поесть-то. Теперь все мертвые.
На той стороне железной дороги был посёлочек у переезда, бараки там были. Жили люди, на железной дороге
работали. Там немного их жило. А дальше по дороге были там дома вот
обыкновенные. Шуру Сигаева называли, портниха платья нам шила. Шелковниковы тоже
жили на той стороне. Ерошины там жили.
Кто работал – не голодал и не
жаловался. А кто на завалинке сидел – те конечно. Были и такие. И детей полно, и
сидят, раскуривают на завалинке. Вот Добровы, такая семья была. Тоже –
Добровы, а на самом деле они Кузнецовы. Вот Лидинька да Катенька дяди Петины такие
были. А кто, как я, хорошо работали – всё было. Не знаю, молодая была, и уставала,
и весело было, и погулять хватало. В два часа поезд с города придет, а мы ещё
танцуем. А в четыре мне уже корову доить.
А поезда ходили через 15 минут,
когда – побольше. А потом, уже в 1955 году, электричка уже пошла. А вперёд
паровозы ходили большие. Телятники ходили – вагоны такие.
А церковь, как началась война,
начали её ломать. А до войны она работала. До самой войны. И были службы, и
звонили колокола. Всё по всем правилам. Всё время работала церковь. Всё время
ходили мы в церковь. Когда в колхозе работали, реже ходили, конечно. Как я
дояркой работала – не пойдешь, всё время туда бегать надо было. Потом вот начали
ломать помаленьку.
У церкви памятников было немного,
всё больше кресты. И раковин мало было, там оград мало было, как раньше сдельные
выкладывали могилы.
А дядя Шура в церкви же был
старостой – Рассадин Александр Дмитриевич. Он, как бы, в двадцатке церкви был,
жена свечками торговала, тетя Поля. Полина Николаевна Рассадина.
У церкви после войны Оля Витю
хоронила, Ольга Васильевна Абросимова. Он подорвался после войны. Подорвался на
мине. Я знаю, что тогда ему 12 лет было. И там хоронили. Там похоронена мать
Сергея Андреевича была, и сын Вовка у ней ещё был, это до войны.
В часовне на старом кладбище
иногда службы были. Часовня маленькая. Мы ходили тоже, сидели у неё на крылечке,
гулять приходили. Зимой каталися на льду с горки, отдыхали. Это большое у нас
кладбище было. Там ещё плита лежит – 1705 года. Вот, какое старое кладбище!
Деревенские свадьбы были, венчания
в церкви. Всегда было венчание. Мы первые всегда подростки бегаем. Услышим,
одевать невесту будут в такое-то время, пойдем. Нас пропустят. В дом приходим –
ну как положено, невеста сидит, с невестой сидит кто-то из старших, сестра или
двоюродная. А дальше все сидят подруги. Которые тоже песни потом поют. Стол. На
столе хлеб, рюмка, тарелка и с лент сделаны банты. Один побольше, другой
поменьше. Дальше поменьше. И вот начинают песни петь. Такая песня была – "Приколю
я тебе свою красу". И вот эту поют её подруги. А она кладёт своей ближней подруге
на плечо бант. И так дальше. А мы тут. Когда Шура Фирсина выходила замуж, вот я
запомнила, мы приходили. То есть, она выходила за Ваню Нуцкова, дяди Коли брата.
Они напротив жили. И вот входит мать невесты. Ну, как обычно, невеста грустная, и
там такие песни свадебные поют. И там запели – "Ты войди, войди моя маменька,
погляди на меня. Все сидят-то веселёшеньки, только я у тебя сижу голову
потупила" В это время поют, мама сидит. Вот Маруси и Шуры мать. Сидит, смотрит
на неё. Она плачет, Шура. Вот это такое трогательное.
Мы же такие сопляки, а уже
соображали. Потом начинают приезжать, покупать невесту. Ну там кладёт деньги, а
кто продаёт, говорит –"Мало, она дороже сто́ит!". Там ещё добавляют, рюмку пьют.
И вот это всё происшествие очень интересно. Потом мы бегом бежим скорее в
церковь, нам надо. Это теперь машины, а тогда кто на лошади, кто недалеко от
церкви – пешком ходили. В церковь входят – направо мужчины, налево подруги
невесты. Жених. Жениха ближний друг приводит, в церковь приходят и подружка
главная невесты с невестой – в другую сторону. Поправляют, где чего сбилось. Потом
старший друг, приятель и тут девушка их сводят жениха и невесту на середку, и посреди
церкви оставляют. И тут уже идёт священник навстречу уже сзади священника они
под ручку идут туда ближе, где начнется венчание. А нам давали место поближе,
посмотреть, чтоб молодежь вошла. Вот это было интересно.
Служба быстро венчание проходило.
Тогда пели "Воли вам славы и венчаю я". Три раза вокруг алтаря проведут, три
раза песню, молитву пропоют такую, тревожную то же самое. Ну, как раньше
говорили, согласна ли ты, по согласию ли идешь. Ну а раньше ведь большинство
было – сказали, и пойдешь. А любишь, не любишь. Не важно. Это теперь по любви. А
тогда было легче. Ну, подчинялись, а куда деваться-то. Тогда такие семьи большие
были. У нашей Рассадиной тети Поли это тетка родная, а её сестра, Дунюшка, не
замужем была. Но она постарше. Ну и вроде как Васю Палкина полюбила. И на танцы
ходили, провожала на хутора. Ну, пришло время сватать идти. Лида Рассадина, младшая, с
ними на танцы ходила, на хуторах они жили. Вдруг Вася приходит и говорит отцу:
"А я передумал Дуню брать, а хочу Лиду, младшую". А Лида симпатичненькая. Дуня
немножко была не очень. Но он с ней уж столько гулял! И Лида видела, как они
обнимались, целовались. До дома дойдут, там ещё посидят. И Дуня знает, что идут
её сватать. И вдруг он отцу говорит, обращается и говорит: "А я вот передумал, я
хочу не Евдокию, а хочу Лиду". А Лида-то с ним и слова ещё не сказала никогда.
Она молодая. А батька-то говорит: "А мне всё равно, лишь бы выдать. Их много,
скорее раздать". Вот так было. Вот это сама нам сейчас Лида Палкина
рассказывала. И вышли. Семь лет только и пожили. Сыну семь лет – Димка тоже
умер. А хорошо она с ним жила, хорошо. А Дуня так и не вышла замуж. После войны
она уже умерла. А тогда много у всех детей было, по шесть девок да парней.
Поэтому моментально. Лида долго жила. 95 ей исполнилось. Она 1913 года.
А иногда в город выдавали. И брали
тоже откуда-то. Вот немки, две девушки были. Я даже и не знаю, где тётя Маня с
дядей Мишей познакомились. На Средней Рогатке там большая колония и малая
колония. Так вот они с малой колонии.
Обычно выдавали в
восемнадцать-девятнадцать, уже надо выдавать. К двадцати годам. Рано – нет. Даже
наоборот – если заикаешься об этом, тебе – "Сиди ещё!". Вот Лиде было 18. Дуня
постарше.
А потом сватать ходили, тетя Зина
Рассадина, она замужем за дядей Ваней была, там, на хуторе жила. Вот они уже
ходили, ну как бы пропивать. Договоренность, значит, сколько какое приданое,
сколько народу на свадьбу. А Пчёлкин рядом, ну как бы друг был этого Васи. Надо
чтоб приданое было. А он сразу заявил, Лидин отец, приданого у меня нет. Выдаю
вот что есть. Пожалуйста. Пчёлкин как бы назад – дескать без приданого не
возьму. Как раньше – десятины должны, давались. Да мало того, что там, кровать,
кроватное, комод, подушки, это само собой. Ещё если скотина есть или участок
где-то специально под покос. Этот Вася, тогда понравилась Лида ему, он только
сказал Пчёлкину – "Я сам свадьбу справлю!" Тётя Зина приходит после этого и
говорит – "Лида, пропили тебя!" Лида не рада была. Конечно, нет!
Ну, она же слова даже не сказала. Она говорит – "Свадьба, ну куда деваться. Выдал
батюшка, и всё"
Свадьба отошла, и, как полагается, идут они в другую комнату и
жених должен первый фату снять. Вот она рассказывает, ну, пришли в комнату, я
такая хожу. Он подошел, обнял, фату снял, и платье он снимает. То есть, он
невесту раздевает. Ну и говорит, представляешь, вот она нам рассказывала – вся
ходуном хожу.
Вася – Палкин Василий Фёдорович –
не вернулся с войны. Как ушёл – семь лет было Диме, ушёл – и всё. А потом их
направили в какой там полк, и они попали в окружение. И попали в плен. Так и
сгинул. Это потом уже, не помню, в каком году, вызывали Лиду, сообщили.
Вот я вспоминаю, как встречали
Новый год. Куда мы ходили, где мы бегали… Не имею представления даже. Не было
Нового года. Праздника не было. Вот Рождество, то – да. Но Новый год я даже не
представляю, как вот чтоб похоже на теперь. А Рождество в каждом доме отмечали.
В церковь в первую очередь ходили всегда в Рождество. Теперь, славить ходили.
Приходили, говорили, хозяин, хозяюшка, как-то там, был такой, вроде, стишок,
поздравляем с праздником. Ну, тут уже угощают, что-то с собой дадут. Ребятишки
бегали. А потом, после Рождества, мы ряжеными бегали, вот это я помню. Вечером
взрослые уже ходили, а днём мы ходили. Ну, надевали какие-то широкие юбки, от
тюля что-то сюда вешали, надевали платок, тряпки, чтоб нас не узнали. Ну и днём
собирались мальчишки и девчонки, ходили по домам. Придём – попляшем, попоем…
В дома пускали, пускали. И
пошутят, посмеются еще. А как начинает стемняться, так мы сами боимся, там
начинают уже ходить, кому по 20 лет, которые ряженые – потому что так страшно
одевались – прямо сюда вставляли зубы, то белыми одевалися – прямо ужасно все.
Мы уже тех боялись. А те тоже приходили – постучат – открывали, их впускали. Так
же плясали, пели. Иногда и угостят за столом. Чай там, ну и выпить – правильно
же! А нас – гостинцами, что-то нам, конфетки, слатенькое. Вот так было.
Пироги – это само собой. Русская
печка, как всегда пироги пекли, так же тесто ставили, как обыкновенно, как и
сейчас. Вот хлеб раньше пекли – это я с трудом помню, маленькая была, знаю что
такие были формы. А потом вот у нас тётя все этим занималась, и куличи, и
пироги, это она делала. С рисом, с яйцами больше делали, с капустой.
Ёлок не было почему-то. Вот я
вспоминаю сейчас и думаю, если б было, мы бы запомнили. Не было этого ничего.
Вот на Троицу – да, березы ломали, из лент все это обвешивали. А чтоб вот так
зимой, на Рождество елки ставить, не было этого. Почему – не знаю.
В гости ходили. Приходили гости, и
где в городе жили приезжали, это всегда было, и в Пасху. Рождество всегда
седьмого справляли. Это вот теперь в Рождество служба в ночь пошла. Не было же
этого. А теперь вот посмотрим мы – стало Рождество в ночь. Не было такого,
только на Пасху ходили. Только так. А в Рождество делали три обедни. В 6, в 8 и
в 10 утра. Хозяйки, которая корову успели подоить, которая там обед сварить,
чередовалися так, чтобы в церковь сходить. Конфеты не носили в церковь, только
свечки брали. Пришла, ты какую свечку хочешь купить – покупай, записку какую
хочешь подать – подавай. Дяди Шуры Рассадина жена – тётя Поля торговала
свечками. А дядя Шура был в двадцатке. Ну, как по церкви это называлось, как
старший он что ли. В двадцатке там.
Народу в церкви всегда полно было.
С Мясокомбината много к нам в церковь ходило. Им не так далеко было пройти.
Полная церковь всегда – тут все ходили. Деревня большая же была.
Вечерняя служба была в 6 вечера.
Специальные трезвоны были вот эти, в колокола звонили, особенно в Пасху. Трезвон
раздавался. А вечером само по себе, вечерний звон был, это вечерня. Молитвы
разные были. Но мы не всё понимали, ясное дело, что к каждому празднику своя
была.
У всех своё место было в церкви.
Ну, не обязательно точь-в-точь. Но всё равно говорят – нет, там не надо, там они
придут. Ну называли по фамилии там, и каждый занимал свое место. Мужчины справа,
женщины слева. И вот такой проход всегда оставался. В середине. Никто никогда не
занимал. Никогда в церкви не болтали. Боже упаси! Вошла, свечки поставила,
помолилась и замкнулась. Слушаешь службу, если знаешь, вместе с хором можно
подпеть, если не знаешь – молчи.
А так, кажный день службы, и
кажный день хор поёт. В обычные дни одна служба. В 10 утра. И вечером. Вечером
как всегда вечерняя служба. Крёстная у нас в хоре пела.
В Масленицу костров в деревне
нигде не жгли, но Масленицу праздновали. На санях каталися. Ходили в гости. На
блины. Вот, если где свадьба недавно была, зять к тёще на блины идёт. Особенно в
Прощёное воскресенье ходили в гости прощения просить.
Праздновали Яблочный Спас, в
церкви тоже службы были. И тогда только разрешалось яблоки есть. Посты
соблюдали. Рождественский пост, Великий пост, Успенский пост. Снетки ели. Были
такие маленькие вкусные рыбки. Привозили откуда-то. Капуста, брюква, грибы
варили. Посты соблюдались.
Собирались иногда, но нечасто,
пели песни. Всё больше старинные песни. "Вдоль по морю, морю синему", "Зачем ты
безумная любишь", "Скакал казак". Вот такие все старинные песни. Частушки пели,
но это у Саксеевых, который копорок приглашал, вот они вечерами выходили на
улицу, сидели и пели.
Война
Как началась война, мы ходили на
окопы, нас посылали первое время. Потом я устроилась работать, это где-то в
сентябре сорок первого, угол Витебского и Рощинской, гараж скорой помощи был.
Вот мы с тетей Маней Емельяновой там дежурили. С Купчина ходили туда пешком. И
так я, значит, сорок второй – с сентября и по июнь, пока в июне нас призвали.
Потом нас призывали официально.
Прошли осмотр, всех врачей. Там по годам – какой год брали: 23, 22, 21. У кого
ребёнок, тех не брали. А у кого детей нет, и возраст подходил – брали. Звание
было – красноармеец. Просто красноармеец и всё.
Нас было 200 девушек. И всех нас
забрали и отправили поначалу, помню, Северная Самарка называлась. А что за
местность была – это где-то дальше Овцина, в том направлении. И там вот мы
попали на фронт. До того мы были в медсанбате, нас строевой учили, винтовку,
маскирование потом было, потом как доложить начальнику.
Я была связистом. При медсанбате,
было подсобное хозяйство, были мы на сенокосе, сено сушили, огороды были там, а
в сорок втором, в августе, нас уже в полк отправили. Я попала в минометный
батальон. Здесь, на Ленинградском. Все здесь я была. Сейчас уж забыла, как все
эти места назывались. Как-то называли, Бумкомбинат, что-то говорили.
А 25 сентября 1942 года уже бои
начались. Пятачок. Очень были сильные бои. И тогда надо было форсировать Неву. И
так получилося, мы в строю стояли, шинели в скрутку, телефонные аппараты… Нас
было две девчонки, а остальные одиннадцать мужчин. И начальство наше было
Смирнов, забыла как его звали, в годах он, на Чайковского жил в городе. И
сказали, Михайлова и Минеева, два шага вперед. Мы вышли со строя, и они нам
сказали – нам плавать суждено, ну а вам рановато. Оставляем на вас весь хозвзвод.
Мы три роты переплывём, за ними вы и поедете, заберёте всю документацию, штаб.
Они поехали к Неве по направлению,
там была дымовая завеса, артподготовка, там такое было, что мы стояли, как на
пружине, на земле. Ужас! Ну и потом как пошло… Пошли раненные в наш медсанбат.
Были очень большие потери.
В сорок третьем меня ранило. Были
мы у Ижорского завода, в Колпине стояли. В правую руку. Два месяца я в госпитале
полежала. Прибыла обратно сюда же. Во Всеволожске стояли в деревне Красная
Горка. После ранения я была поваром.
А в сорок четвертом, в феврале,
меня опять ранило. Вот тут я уже домой пошла. У меня грудь навылет, рука и
бедро. Осколком. Это было, мы под Нарву шли, и дом лесника был, большой дом
лесника. Мы зашли в этот домик лесника как бы на отдых, это было четыре ночи. И в
это время снаряд прилетел, и после этого как грохнул! Получается, вот так окно, а
вот так скамейка. Сидели мы тут, отдыхали, разговаривали, руки в карманы. И вдруг
я вижу – огонь! В окно! Сразу думаю, сейчас меня ранит. Зазвенело в ушах. Когда я
очухалась, глаза открыла – в шубе вот такая дырка. Я думаю, ну все, руку
оторвало. Вот сейчас вытащу из кармана её, а она и упадёт. А много девушек тогда
было раненых, без рук было. Я только подумала – ну и плевать, что без руки, не
одна я такая. Зато поеду домой. Вот так. А потом вытащила – рука держится! А
когда встала, хотела идти – бедро я не услышала. И смотрю – у меня бедро в
крови. Ну, я обратно грохнулась. И тут девчонки подбежали сразу же, перевязали,
на машину, и в Кингисепп нас увезли. Оказывали нам первую помощь. А потом
привезли нас на угол Загородного и Бородинской, там школа была, и там был
госпиталь. И было очень большое поступление раненых. Я там две недели полежала,
и меня отправили в бывшую Вятку. Так как очень длительное лечение у меня –
половина в шине, а вот так в гипсе вся. И так я два месяца на одной спине только
лежала. Почему-то так и называли – бывшая Вятка, а теперь он город Киров. И вот
я с февраля по август месяц там была в госпитале. А в августе я уже получила
инвалидность, инвалид войны, и прибыла домой, в Ново-Саратовку.
Ново-Саратовка
Я прибыла с армии в Новую
Саратовку, где наша мама в доме жила. Купчино наше в октябре в 42 года все ушло
на оборону Ленинграда. Павлову тогда вспомнили, она говорила: "Я вас купчинских
всех докорю". И все дома снесли. Но три дома остались. Павла Андреевича
Филиппова, Андрея Ивановича Минеева и дядя Ганя – Бачков (прозвище) – Емельянова
Гавриила Алексеевича. В этом доме штаб был. Военный штаб, поэтому этот дом дяди
Гани оставили. Два дома были до речки, а вот дяди Ганин дом был в самой деревне.
Вот рядом наш родительский дом был и дяди Ганин. Наш пошёл на снос, а дяди Ганин
был занятый дом, и уцелел.
Вот, родительский дом на оборону
ушёл, и их переселили в Саратовку. Новая Саратовка называлась. Немецкая. И, вот,
заселяли туда в дома. Когда я была в госпитале, и когда меня выписывали, и мне
надо было домой ехать, то мне сказали – не пустят, пока мне не пришлют вызов. В Ново-Саратовку в эту. Там жила моя мама, сестра и брат. Минеева Екатерина
Александровна, Минеева Нина Владимировна, это сестра, и Минеев Алексей
Владимирович. Это брат младший. Нина мне прислала через совхоз "Механизатор",
там был в Саратовке, вызов, вот тогда меня пустили домой.
Вызов прислали в сорок четвёртом,
в августе. Тогда война ещё шла. Я прибыла инвалидом. Год была на пенсии на
второй группе, потом мне дали третью группу пожизненно, а потом опять
переосвидетельствовали, дали вторую группу. Вот у меня сейчас вторая.
В Саратовке я вперёд плохо ходила,
у меня ногу надо было подтаскивать и рука подвешенная. Потом у меня открылись
раны. Меня ранило снаружи, а открылись изнутри. После этого резали, у меня кисть
болталась. В 1948 году мне последнюю операцию делали. Применили
сгибатель-выгибатель, теперь у меня эта рука сюда идет, эта сюда не идет. Ну,
зато, держатся.
И потом я устроилась работать, там
клуб у нас был, в Саратовке. И фильмы показывали. Я устроилась в отдел
кинофикации продавать билеты, кассиром. Два человека всего было. Механик,
который пускал, и я. Потом это ликвидировали. Немножко в магазине поработала.
Потом, с сорок седьмого года устроилась на завод "Большевик". Это на проспекте
Обуховской Обороны. Ездила туда на поезде, до вокзала, а потом на 27 трамвае.
Я вперёд работала табельщицей,
пропуска выдавала. Но там мне на ногах всё время надо было, а нога не позволяла.
И я перешла в прокатный цех ОТК контролёром. При посадке болванок в печку, ну,
слитки, седьмой горячий цех. Там я проработала не помню сколько. Потом сороковой
цех. И меня перевели на машиниста-оператора горячего проката. Это я на этих
самых, на роликах. Это спасибо мастеру. Когда посадки в слитки идут, я всегда
выйду на берег, проверю чего там есть, и чего мне написали при посадке. И такой
был Крейцберг Марк Эммануилович, он всегда идёт – "О, Минеева, что там?". Я ему
зачитываю.
А потом ещё так со мной было. Там
сидел парень молодой, при прокате его нога попала в вал. И оторвало по бабочку.
И он потом с протезом сидел на сидячей работе. И он мне сказал: "Ты, когда время
у тебя есть, заходи ко мне, и я тебе покажу, как работать. И ты потом перейдешь.
Я уйду отсюда, так как доплачивают до среднего, так зачем мне эта работа? Я
что-то другое найду, всё равно доплачивают". И этот Крейцберг знал об этом.
Потом Колька мне говорит: "Я подаю заявление". Крейцберг мне говорит "Товарищ
Минеева, докладывай, своему начальнику, что есть возможность перейти. Я пошла к
своему. Он говорит: "Я на это всегда найду, я не против, чтобы люди
зарабатывали". И я перешла. Прошла врачей – опять надо было. Хорошо, спасибо,
врач попалась хорошая. И говорит: "Что ж мне вам написать?" а потом говорит: "А
я напишу – на усмотрение начальника". Я прихожу к Крейцбергу и говорю: "Говорят,
как вы посмотрите". А он – "Плюем на врачей, приступайте". И так я отработала
там 17 лет.
Возвращение в Купчино
До войны называлась деревня
Купчино. А потом уже посёлок Купчино пошел. Когда стали вновь строиться. Я в Саратовке пожила с 1944 года. И потом что-то надо думать – и вот мне дядюшка и
говорит: "давай-ка начнём". Я на заводе узнала, что ссуду мне могут дать, так
как я с родительского дома на фронт призвана. Там такой Мясников в Рыбацком жил,
он на заводе работал. Он подсказал, чего надо. И пошло. И вперед, помаленьку так
выстроивши в Купчине. В пятьдесят пятом, я последняя уже строилась, там много
уже построено было. Мне завод 10 тысяч ссуду дал на постройку дома на 10 лет. 10
тысяч давали так: давали пять – это для того, чтоб начать. Приехали комиссия,
что правда ли я буду строиться. Чтоб уже фундамент был и несколько брёвен.
Вызвали комиссию, проверили, ещё дали денег. Потом уже за окна, когда пошли,
тогда ещё раз вызвала, ещё раз приезжали, проверяли.
Мы обратились, и нам, конечно,
сразу участок отвели, то есть, мой, где раньше был дом, подошел к дяди Ганиному.
Раньше у нас дом, и вся усадьба сзади была. То есть, дома часто. А последняя уже
стройка была – давали часть сюда, часть сюда – участок по бокам от домов.
Новый дом был не на том месте, а
немножко впереди. Не все вернулись в Купчино. По возможности. Лысова тетя Шура в
Саратовке жила. Нет, в Купчино никто из этих не вернулись. Не у всех была
возможность. Я последняя вот уже, дядя Серёжа мне начал помогать. Ну, как брёвна
купить, с плотником договориться.
Я строилась – и не верила, что это
будет дом. Сама себе дом – хоть посмотреть, как стропила-то ставят. Пошла на
работу, пришла – стропила стоят. Ну вот, опять не видела. Ещё только отвели
участок, дядя Серёжа мне кричит: "Манька! Я уже двери купил!". Дома нет, а он
уже двери купил! Вот так помаленьку, и опять я не верила. Ещё Смирнов говорит: "дядя Серёжа, что-то ты больно большой раздул!". А дядя Серёжа говорит:
"А
подую, да и надую!" Мы сами вперёд с ним начали фундамент делать.
После войны сразу свет провели.
Сразу. Все жили, у всех уже свет был. Я последняя завершала стройку. Все уже
были в 47-м, в 48-м, а я в 55-м. Так что помаленьку люди все уже могли
строиться. А, пока строили, я у Оли снимала комнатку, у Абросимовой.
Своих машин мало было у кого. У
Михайлова была. У меня у сестры, но это в городе сестра замужем была, её машина.
А дом построила, а семья-то: две старухи – мама и тётя, и я. Вот там подмазать,
там покрасить. Всё делала сама. Гвозди, конечно, сама не вбивала. И не вбить
мне. Плотники были. Нанимала. А красили, рамы ставили, стёкла вставляли – это мы
всё сами делали. Помогал дядя Серёжа Абросимов. Он много помогал. Стёкла я
ездила, угол Лиговки и Разъезжей, там большой магазин хозяйственный, покупала.
Строилась когда, я чуть живая
была, недосыпала, некогда было. В три смены работала. Дома красила, грунтовала
всё, смотришь – не успеваю на смену на поезд. Вот, в припрыжку по кочкам, по
садоводству, к кирпичному заводу и на автобус.
Вот было, вечерняя смена ехала
домой с "Большевика", поезд последний уходил в 1:45 из города. В 2 часа у нас.
Ну, я села, и думается, только голову приложила, Воздухоплавательный, первая
остановка, и наша. Ну вот, оказывается, Воздухоплавательный мы проехали, я
задремала, а когда было Купчино, я думала, что это Воздухоплавательлный. Пора
вставать к выходу. Подошла, дверь открыла – ох, 11-й километр проезжаем, кусты.
Это где теперь метро Купчино. Там остановки не было. Там этот, светофор был. Ох,
думаю, что мне теперь делать? А мороз был – тридцать градусов! Это была зима.
Приехала, Шушары. Иду к этим железнодорожникам. Я думала, может я попаду –
последний в город пойдет. Я подошла – а поезд уже ушёл. Вышла, иду к бабкам,
которые дежурные на переезде. Ой, я говорю, я уж посижу с вами до утра. "Да что
ты, миленькая, да иди, никто тебя не тронет. Такой мороз! Иди ты пешком четыре
километра! А что ты будешь с нами сидеть, мерзнуть здесь в этой будке!"
Помолилася я и пошла. И дошла. Прямо по железной дороге.
Пришла домой. А поезд, когда
остановился – ну трубит, и пошёл дальше. И мама и думает – что Манька так долго
идёт? Поезд когда остановился! И Лёня брат как раз военный приезжал, был здесь.
Что-то она как долго от станции-то идет? Я прихожу, снег обметаю.. "А что ты так
долго?" "А я в Шушарах побыла". Я так запомнила, больше в поезде не спала.
Отоспала. Хватит. А тогда так получалось – 11:22 я не успевала, в 12 мы
заканчивали на "Большевике" работу. А этот, что в 45 приходилось ждать.
После войны садоводства были
рядом. Давали участки от разных предприятий. По-моему, в 1949 году началось это
садоводство. Это у посёлка. А дальше, к кирпичному заводу, там тоже садоводство
было. После войны я там ходила. Когда не успеваешь на трамвай, на поезд – то
пешком до кирпичного завода, а там 15 автобус и до завода "Большевик". Вот мимо садоводства
ходила.
А потом вот пустили 52 автобус. До
Большевика. Тогда мне хорошо было. Я выходила, садилась и прямо подъезжала к
деревне. Так удобно было. На Средней Рогатке, там у него кольцо было.
Я когда в цеху работала на заводе
– никто не знал, что я инвалид. Ну, видно, не так заметно хромала, или не
наблюдали. А когда получала получку – получка как обыкновенная зарплата, а
пенсия в ведомости отдельной. Ну я всегда говорю, получку получила, говорю, там
ещё по ведомости. И там пенсия мне выдавали. А все смотрели и думали – чего я
ещё получаю? Не спрашивали, а думали. И вдруг газету в цеху вывесили. Ну и
пристали – чего-нибудь там надо в газету. Я пришла домой, своему, говорю, вот
такое дело, ну чего, я не в курсе. А он умел это делать. Говорит, хорошо. И он
написал. Написал, я передала. А там написано – инвалид Отечественной войны.
Когда они прочитали, тогда поворачиваются и смотрят на меня. Ах, вот почему ты
получаешь подписку. Тогда поняли. И никто даже не разу не заикнулся, а чего ты
хромаешь? И так смеялись потом, говорят, ничего себе, сколько лет работает, а мы
и знать не знали, что ты у нас в цеху такая. Вот они и говорят, а мы и думаем, а
чего тебе ещё с подписки дают?
Машинист-оператор на прокате
горячего металла на роликах. А там смотри в одну точку, а я спала мало, пока с
молоком, пока приедешь. Так я там и не сидела. Стояла, а то уснёшь сразу. Я там
и семечки, и клюкву, и кружовник, чего только с собой не брала, чтоб не уснуть.
Жарко было очень. И не отойти.
Коров кормили сеном, картошкой и
капустой, листья. Хряпу делали. Отжимки делали, гуща называлась. Летом утром
покормишь, и потом в поле выгоняли. Из молока творог делали. Но нечасто. Когда
останется молоко, делали. Масло никогда не сбивали. А после войны уже сепараторы
появились. Кому трудно было каждый день ходить с молоком продавать, вот они
творог делали и ходили, продавали раз в неделю. А кому не трудно было – кажный
день ходили, продавали молоко. По квартирам в город ездили ходили. Я сама тоже
ездила возила. На Звенигородскую. Там женщина носила молоко, не наша не
купчинская, и у неё не хватало молока. А клиентов терять не хотелось. И вот мы
договорились, что я буду, пока у неё нет, своё молоко туда возить. А я торговать
на рынке не могла, работала на заводе. И я этой женщине своё молоко отдавала,
рассчитывались, и она шла дальше. И так много делали. У кого молока не хватает,
а у кого больше, чем надо. Чтоб не терять покупателей. А летом после войны много
в садоводство продавали молоко, там брали все. Мы приходили, там уже стояли
банки, деньги лежали, мы брали, наливали и уходили.
А, лето с одними договорились, и
молоко им продавали, в садоводстве, а потом зимой они жили на Васильевском на
Девятой линии. И, вот, я приезжаю на поезде на станцию Купчино с завода, а мама
меня уже ждёт с бидоном, я беру бидон и сразу на поезде назад, в город, на
Васильевский, молоко повезла. Ни тётя не могла с молоком ходить, ни мама.
После войны в Купчине не было
больших воронок, не попадало сюда. Купчино наше может и простояло бы всю войну,
если бы не разобрали деревню. И взрывчатого мало находили, вроде гранаты или
бомбы какие, не было. Вот только один раз ребята нашли гранату. Принесли к дому.
Абросимов Виктор, двенадцать лет было ему, нашёл. И что-то он по ней стукнул, и
взрыв. А Оля, мать его, она только легла отдохнуть. И тут взрыв. И со всей
деревни бегут к ним. Это в сентябре было, люди картошку копали. 1947 год. И
больше не слышно было, чтоб какие мины находили или гранаты, не было такого.
В 1964 познакомилась с мужем
будущим. Поженились в шестьдесят шестом. Одесса Тимофеевич Манузин его звали. Он
из староверов был. Почему такое имя, не знаю. В девяносто втором умер.
Снос посёлка
Я когда услышала, что нас ломать
будут, расстроилась конечно, поплакали мы. 15 лет только дом постоял. Вся
жизнь-то прошла имея огород свой, ковыряться в земельке привыкла. Маша Рассадина
всё мне говорила: "Да брось ты переживать! Господи, чего ты, картошки не купишь,
что ли? Брось ты переживать!".
Там, где Павлова Зина, Лена, Липа,
Павловых могилы были, три сестры-то, Вот ихние родные были, и рядом лежала
плита, 1705 год. Мы ещё удивлялись, что оказывается кладбище наше ещё вот какое
старое, плита тут такая лежит. Это тогда, когда говорили, сносить-то кладбище,
все переживали, что такое кладбище, и вот как то так относятся.
Потом перехоранивали. Но у кого не
так давно – перехоранивали. У меня брат, последний, кто из их был, семнадцать
лет как похоронен. А папа – 28. Кого брать? Когда 17 лет Трепова Колю
перехоранивала, у них с братом моим недалеко разница. Я как посмотрела – только
череп и несколько косточек и потом костюм, сотлевшее. Вот она совком, ей,
вернее, собрали, она положила тряпочку, на эту тряпочку узелок связала такой
маленький, ей ящик дали, как гробик, она положила и вот на Обухово она
перехоронила. Я как посмотрела – чего брать. Это мой папа там, и крёстный там, и
бабушка – кого я буду? Мы никого и не перехоранивали. Все там в Купчине и
остались. Потому что у брата 17 лет, он последний. А бабушка тоже к этому
времени годами. А папа 28 лет, крестный 28 лет, все они в одном месяце. Поэтому
мы никого и не перехоранивали. А мама в 1969 умерла, здесь уже не разрешали, мы
на Обухове. И туда перехоранивали многие наши, на Обухово.
Нам дома дали продать, за сады нам
заплатили, у кого там яблони, кусты какие были. Относились к нам хорошо, давали
любые районы, куда хочешь. Предъявили квартиры. Ну мы решили – родина наша
здесь, куда же из Купчина бежать. В семидесятом наш дом разобрали. Увезли в
Борисову Гриву.
К тому времени уже многие
продавали. И, кто покупали, сразу увозили. Договаривались. Дядя Володя Клитин в
Вырицу перевёз. У них дача вышла. Им в Вырице дали землю. Ну а мне было вновь
ещё строиться трудно, у меня две старухи, две тети, и стройку начинать где уже
тут. Так поэтому мы уже поехали сюда. Сюда сразу. В этом доме много наших было.
Рассадины на первом этаже жили, Линочка у нас был. В доме 2 тоже много наших.
Вот этот, у железной дороги там. И здесь много. В каждой парадной были. Потом
кто поменялись, кто разъехались, кто умерли, кто куда…
Записано автором сайта в
октябре-декабре 2015 года.
Отредактировано. |
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
