Я родилась в семнадцатом году, девятнадцатого декабря в Петрограде, на левом берегу Невы. Слободка называлась. Слободская улица. Невская застава называлась ещё, говорили.

Училась на Шлиссельбургском проспекте, 115 школа. Пошла в школу в восемь лет. Закончила 8 классов. А в восемнадцать я уже работать пошла на Зеркальную фабрику. Мой папа меня взял на работу, устроил на "Зеркалку". Называлась "Зеркалка". Он там резчиком стекла работал. И меня резчицей стекла взяли.

Вот, когда Ленина хоронили, я плакала. А чего плакала, мне было 6 лет, сидела на плите, и тут как все заводы загудят, как завоют. Я с плиты и свалилась от испуга. Ударилась сильно, ну и заревела.

Жили – дом Груздева назывался. Адрес: 9/6. Девять – по Слободской, шесть – по Хрустальной. Частный. Сдавал квартиры и, вот, у нас трёхкомнатная  квартира была. Папа – Павел Поликарпович Соловьёв 1873 года. А мама – тоже Соловьёва Олимпиада Касьяновна.

Братья были старшие. Нас было 10 человек семья. Детей десять. Но семь детей было не родных. Отец был вдовец, у него умерла жена, осталось семь человек детей. Он на маме женился, и нас ещё трое от неё, от этой жены, от второй. Всех десять было детей.

Мама моя не работала. Но у нас была корова, поросята. Сараи были, конечно. Во дворе. Так двор был, напротив были кирпичные здания.

Не все держали скотину, трое держали коров. Был цементный завод и кругом него были поля. Это – Первый Луч, Второй Луч, Третий Луч – за эти лучи, там дальше было поле, там и пасли. Поросёнка держали, в том же сарае.

Коммуна была раньше. Называли "Тропотова коммуна". По имени того кто возглавлял. Это уже в советское время. Сажали картошку, свеклу, всё овощи. А потом эту коммуну разобрали и каждому участок дали, до войны. Когда училась – уже у нас огород был, коммуны уже не было. И мама сажала огород. Много сажала – турнепс для коровы, там картошку, свеклу, капусту для себя. Сено не заготавливали. Зимой корову кормили всякими турнепсами, очистки там люди приносили, соседи. К Рождеству резали поросёнка. Папа был верующий, и мама верующая.

Церковь Скорбящей Божьей Матери была совсем близко от дома. Туда ходили. А в 1936 году её сломали. Мы тогда ходили к "Большевику", "Кулич и Пасха" – церковь там была, туда стали ходить. Народу в церковь много ходило. Да, наших заводских много было верующих, но были и неверующие. Вот церковь ломать посылали рабочих – а мой папа не ходил. "Я церковь ломать не буду, я церковь не пойду ломать" – говорил. Не наказали за это.

А рядом мост Финляндский. Через Неву мост, а тут такие эстакады. А потом вал такой, насыпь большая, по нему железная дорога шла. И нашего дома окна были на железную дорогу – как поезд ходил, у нас все видно было. Поезда ходили часто, гудели. А мы уже привыкли, привыкшие были. А кто у нас чужой ночует, так спать не могли. А мы – как будто и нет их. Так привыкши были, что не замечали.  Там товарные больше, там все товарные ходили.

В 1941 году я работала на Зеркальной фабрике. Началась война. А мы думали, война, ну что там война, она кончится через неделю. Наша такая сильная страна. Мы ещё гулять собрались, я не замужем была. Мне был двадцать четвёртый год. Не думали, что такая беда случится, нисколько. Думали, что ой, мы врага разгромим за несколько недель, ну, месяцев. А, вот, как получилось…

Мама уехала за неделю до войны в Белоруссию к родственникам с сестрёнкой. И там их застала война. Там они всю войну и жили. На оккупированных территориях. Сестра была на 11 лет младше. Сестра пятый класс кончила, и они поехали с мамой в Белоруссию. А мы с отцом остались.

Как началось, так окопы в деревне Бабино рыли. Нас посылали от фабрики, от "Зеркалки" посылали.  Молодых.  Ещё – Колпино, а ещё вот Рыбацкое там кончалось, село Рыбацкое, это первые окопы были. Рыбацкое – там была станция Мурзинка, и ещё какая-то была, забыла.

Копали ямы и стену делали, высокую-высокую, чтобы эти танки пошли и провалились. Днём спали, а копали ночью, потому что днём видит немец нас, как работаем, он бы бомбил. Сначала не очень часто бомбили, нас в окопах никогда не бомбили. К нам не попадали бомбы. Освещения не было. Лето было, всё видно. Всего копали недолго, меньше месяца.

Это было Бабино, мы жили, противотанковые, надолбы какие-то строили и тоже спали на улице, и дождик нас мочил. А потом стали немцы подгонять, к Бабину приближаться. Нам сказали: "Стоит состав, бегите туда, собирайте свои манатки, были там простыньки, что там было, спали-то, одеяльца байковые – забирайте все и бегите, там стоит состав. Вот там-то стоит состав, он вас в Ленинград повезёт. Вот мы побежали, а уже немцы гнались к Бабину. Это по Московской дороге станция Бабино. Подруга говорит – ну, давай в последний вагон садиться, давай, давай сюда. Я говорю – не, побежали в первый. Там выходить ближе.

Ещё стоял поезд, а мы уже сели, а в задние вагоны бомба влетела. Четыре вагона разбомбил. Там остались разбирать, а мы уже не выходили из вагона, прямо в Ленинград поехали. Четыре первых отцепили и мы в Ленинград поехали. Наши самолёты там потом стали летать, отгонять от нашего поезда. Мы в Ленинград приехали.

Потом на заводе резали стёкла, иллюминаторы в корабли. Вот такой толщины стекла резали! Ламповые стекла делали,  керосиновые лампы такие. Был цех такой, гутто называлось. Там плавилось стекло и выдували выдувальщики ламповые стекла.  Десятилинейные, семилинейные. В эти – в блиндажи, вот, в землянки они шли. Зеркала уже, конечно, не делали. Завод всю войну работал. А потом стал завод художественного стекла. Это после войны уже.

Хлеба 125 грамм иждивенцам давали, 250 грамм рабочим. У меня и папы были рабочие карточки. Но все равно мало было, плохо было. Когда мама уехала, уже животных у нас не было. Корову зарезали на мясо до начала войны, и поросят всех порезали. Огород был маленький близко у дома. Слободская улица наша была и за улицей там огород был. Много огороды были у кого.

Зимой сорок первого были сильные морозы и скользко. Люди падали прямо на улице. Один из соседей по дому недалеко от дома упал в снег на тротуаре и умер. Его засыпало снегом. Торчали только носки сапог. О них все спотыкались. Так до весны и спотыкались. Только по весне все трупы увозили. За домом была прачечная. На первом этаже, туда и свозили трупы.

Днём мы работали, а по ночам мы дежурили. Жили на фабрике. Было, как это называется… казарменное положение. Ночью мы дежурили. Как тревога – так у каждого был свой участок. Все, кто на вышку, кто на крышу, кто там на другой чердак. У всех было определённое место. Это на заводе прямо, на "Зеркалке". В городе мы не дежурили. Там нерабочие, домохозяйки, ну которые не работали, по домам дежурили.

В выходной день нас отпускали домой. Выходные были 6-ого, 12-ого, 18-ого. Шестидневка была. Не по дням недели. Знали что воскресенье, понедельник, но могли работать. Как совпадало. Совпадает работать, так работали.

Отец не дежурил, только молодежь дежурила. Он не дежурил, но работал до последнего дня.  Умер там же, на "Зеркалке". На работе сделалось ему плохо, я на саночках привезла его домой. Близко от "Зеркалки", я на обед бегала раздевшись. "Зеркалка" на Дёминской была, а теперь это – Качалова. А наша Слободская была улица, Слободская и Хрустальная, угол был. Я его привезла домой, уложила на постель, как раз был обед.

А я говорю – побегу на фабрику, какой-нибудь там по талонам давали супчик, кашки маленько давали, вот гороховой каши двести грамм давали, самое малое. А манной самое многое, манной полкило давали. Варёной. Вырезали талоны, и я побежала, притащила вот этого супа. Несу ему в комнату, а он уже мёртвый.

Бадаевские склады горели, и сахар в землю, земля сладкая была. Вот эту землю продавали. Я покупала. Отец ел, а я не ела. Может быть, он из-за этого и умер, что землю ел. Носили мужики, продавали, по дворам ходили.

Хоронили в одеялах возили, как кукол, а он говорил: "Доченька, как я не хочу как кукла умирать, везти как куклу". Он умер 8 февраля 1942 года. Я ему в тот день говорила: папка, не ходи на работу, посиди дома. Всё-таки тебе меньше надо будет есть. А он: "Ой, доченька, вот прибавят хлебушка, тогда я и посижу. Он восьмого умер, а одиннадцатого хлебушка прибавили на 50 грамм.

А он на "Зеркалке" работал 42 года, ещё до революции, мальчиком ещё стал работать. Ну, ему сделали там ящичек такой, как гробик. Мы на саночках с сестрой свезли его на Охтинское кладбище. Там знакомый мужик со своими детьми за хлеб копали могилы. Вот выкопали, я им карточку отцову отдала на хлеб. Хоронили, поставили такую дощечку маленькую. А зимой везли от Слободской на саночках до Охты. Через Охту, через Неву. Через Охтинский мост, и вот там захоронили. По Финляндскому мосту пешком не пускали. Через него, у кого пропуска были. Когда большой мороз ходили по льду. А весной я поехала туда на кладбище – и ни дощечки, ни могилы не нашла. Деревья там были, росли, всё срубили и место не найти было.

А было так, что по карточкам на мясо студень давали, и в три раза больше. Ещё американцы помогали. Консервы американские были. Тушенка. Ещё кролики были. Кролики тушки. Может быть, там и кошки были, не поймёшь. Я такие не брала.

И был ларёк такой, что только студень там был, мяса там не было. У меня был выходной день, ещё отец был жив, и я пошла на эту толкучку, барахолка была. На Обводном, там автовокзал сейчас. И там был ларёчек, а в ларёчке очередь стояла за этим студнем. Сто грамм вырезали мяса – талон, а триста грамм студня на него давали. На две карточки мы на два дня  столько студня принесём! И хоть поедим. Из чего этот студень, мы уже не обращали внимания, может быть он из кошек был, не знали.

Вдруг артиллерийский обстрел. Я стою в очереди, и очередь большая стоит. Напротив такие лотки, раньше торговали на них, деревянные. Начался обстрел, мы под эти лотки, вся очередь под эти прилавки спряталась. А снаряд прямо в ларёк. И продавца, и студень – все разнесло. Артиллерийский обстрел. Не бомбы, а снаряды летели так. Вот я студень и не получила. Так без студня и пришла домой. Где-то были такие ларьки ещё, может быть, в других местах, далеко от нас, мы не ходили. А тут пешком можно было пройти. Не ходил транспорт. Трамваи не ходили.

Был выходной, я забрала братовы брюки, свою кофту, ещё чего-то думаю, сменяю там на что-нибудь. А там было что-то, труба лопнувшая, скользко было. Смоленский рынок был на Общественном переулке. Я поскользнулась и полетела. А люди падали и умирали. Так часто было. И как умирали, так у них карточки вытаскивали сразу. Я упала и лежу. И думали, что я упала умирать. Ко мне подбежали, карточки же отнимать, а у меня был в пальто такой потайной карман. Я руками его держу, и кричу:  "Я ещё не умираю, я ещё не умираю!" Кричу. Не даю карточки взять. Отстали. Я уж не помню, помогли или сама поднялась. Но поднялась. А что сменяла тогда – не помню даже. По-моему, не сменяла ничего.

Прорыв помню. Да. Ой, радовались! Салют был такой, что все небо было в огнях. До того салютов не было, не помню. Хлеба маленько побольше стало.  Крупу давали два кило на месяц на человека. И сахар давали сколько-то, 500 грамм, по-моему, или 200… Постное масло давали 250 грамм.

Я не помню, в сорок втором или сорок третьем, уже отец был умерший, наверное, или в конце 1942 или в начале 1943 мне прислали повестку, чтобы оформить расчёт и прийти в военкомат. Брать чашку, ложку там, кружку, пару белья с собой. Я весь расчёт оформила, а плакала – квартиру-то оставлять не на кого, три комнатки, всё было. А сразу занимали, если пустые квартиры.

Братья в армии были. Не все. Старший брат, он не в армии, но отдельно жил. А два брата умерли с голода тоже. Они уже такие, пожилые, больше сорока было. А младше меня на три года брат – в моряках, на "Максиме Горьком", корабль, не помню, крейсер что ли… Он был в действительную взят ещё до войны. И война его застала там. Он восемь лет служил. Выжил, умер в 1966-м году.

Я всё оформила, надо было только к директору идти, подписать. Всё подписала, обходной лист, пришла к директору, а он посмотрел: "Это что, у меня последнего алмазника забирают? Не выйдет!" Заорал: "Что ты ко мне раньше не пришла?"  Я говорю: "Я не знаю…" Как дурочка… Он пишет записку, заклеивает в конверт: "Вези в военкомат". Я повезла, в военкомат отдала, они прочитали: "Идите, работайте".

А я уже алмазником работала, а не резчицей стекла, переливали алмазы, которыми режут стекла, там надо грань найти, чтобы эта гранка резала. На олово сажали, олово застынет и там в этом, в алмазнике,  граничку надо найти. Меня научили первой, не было ещё женщин-алмазников, все были мужики. Мужики меня обучили, и их всех на фронт взяли. Осталась одна я.

Алмазник – работа не тяжелая, но очень зрение надо хорошее. А у меня очень зрение было отличное. А то потеряешь это зернышко алмазное, оно в четверть пшенинки, даже, наверное, меньше, но оно с гранечками. Надо это олово разогревать на этом, такие фитюльки были, денатурат там, чтобы не коптило, не керосин, как обычно, а спирт, чтоб горел, вот на этом сидишь, по целому часу вертишь, ищешь это зернышко, эту гранечку. Потом её так оловом зачистишь, попробуешь на такую колодочку, попробуешь – не режет. Другую грань ищешь, опять попробуешь. Если не режет – опять ищешь другую. Пересадчик алмазов назывался. Алмазы на фабрике давали, откуда-то они брали эти алмазы, давали под расписку, сколько там штучек, всё записывали.

"Зеркалка", в ней было несколько цехов, отдельно там: обрезной цех, стеклодувный цех. Я даже не знаю, сколько народа работало. Я знаю только в своем цеху. В цеху человек двадцать, немного. Девушки такие, резчицы. Тоже резали стекло многие.

У нас уборщица была на заводе. А висел портрет Сталина. Вот в войну, она там чего-то, полы, моет, смотрит на этот портрет, и говорит: "Ты-то, наверное, там не голодаешь". Кто-то донёс, и мы больше эту уборщицу никогда не видели.

До войны ходили в театры. На работе был культработник, он билеты приносил, и билеты эти давали в рассрочку. Не в рассрочку, а до получки. Билеты дадут, а с получки за билеты высчитают. Ходили. В Пушкинский, я много смотрела. В оперетту ходили. Это уже после войны. До войны тоже были, но я как-то мало…  Ходили в кино. Тоже на Невском были кино. Вот "Призыв" кино самое близкое. Рядом с нами был клуб на берегу Невы, там общежитие было, и там кино показывали. Я помню, кино было "Танкисты", так мы, наверное, десять раз смотрели. В войну – нет. Не ходили никуда во время войны. Не знаю, может, кто ходил, мы не ходили.

Радио было всё время. Не выключали вообще. Потому что тревога была ночью. По радио сразу. Радио стукало, тукало тук-тук-тук, стучало, а потом голос: "Возду-у-ушная трево-о-ога!"

Был такой поэт Джамбул, по радио: "Ленинградцы, дети мои, ленинградцы, гордость моя". Ленинградцев всё прославлял. По радио передавали.

Я ещё на казарменном была и ночью тревога. Мы для зажигалок дежурили. Но к нам не попадали зажигательные бомбы. Но мы караулили именно зажигательные. Был песок, вода в бочке прямо на чердаке. А я стояла у слухового окошечка. Вот стою и слышу – бомба у-у-у-у-у! Она когда подлетает, очень свистит. Я думаю: "Куда там бомба летит?" Прижалась к окошечку к этому. Стою. Стук-стук. Удар-удар. И ко мне прилетели какие-то щепки, мусор подлетел к этому окошечку. Я потом прошла по чердаку, смотрю – дырка. И наверх дырка, и вниз дырка. И не поняла даже, что это бомба.

А потом утром все всполошилися, это узнали, и директор прибежал. Что бомба на три метра пробила крышу и пол, и потолок и на три метра в землю врылась. Вызвали сапёров, они откопали эту бомбу, открыли этот запал, там записка. "Чем можем, тем поможем". Значит, и в Германии были люди, которые за нас были. А директор ведь хороший был такой, всех по именам знал. "Женя, иди, посмотри свою смерть. Если бы она взорвалась, тебя бы уже не было". Я пришла, посмотрела – вот такой, как это, молочные бидоны старинные-то были. Вот такой как бидон лежит. Я это как сейчас помню. Я забыла, может быть, записка не по-русски, я-то не читала её. А директор и все говорили, что там вместо запала бумажка была. И в наш двор ещё одна такая бомба влетела, тоже не взорвалась. Ну там, другой участок был.

В 1944 году я вышла замуж, родила сына. Приятельница пришла с завода, вместе работали, а напротив охраняли мост солдаты. Привела солдатика, познакомился со мной. Я одна была, плохо было – ни дровишек ни распилить, печки были всё. Ничего. Ну, я и вышла замуж. А дрова брали – ломали дома деревянные по производствам брали, а мы себе подтаскивали.

В октябре уже сын родился. Вот он сейчас годик, как умер. Тридцать пять дней только был отпуск. Я с ним ходила работать, с ребёнком. Грудной был. Потом я на полставки из-за карточки работала, разрешили мне работать. Алмазы брала домой пересаживать. А резать ходила, так принесу его в конторку, положу в одеяле, да на стол, а сама иду в цех, там резать стёкла, чего там надо было делать. Полдня работала из-за рабочей карточки. Яслей там, садиков, не было ничего. А потом в 1946 году мама приехала с Белоруссии. Стала с сыном сидеть, а я стала полностью работать.

А муж уехал и там умер. Он из Мордовской ССР был. Город  Саранск. В 1946 он демобилизовался, сказал, что поедет, там узнает, а потом меня увезёт. Я жду, жду – не везёт и письма не шлёт. Написала одно письмо – ответа нет. Меня выбрали в суд заседателем, а судья спрашивает: "Ну как вы живёте, как семейное положение?" Я говорю, что замужем, а мужа и нету. Ребёнок, говорю, есть, а муж, вот, уехал, и ничего нету. Я знала адрес-то. Саранск, село Посоп, фамилию, всё, имя я же знала. Они послали туда вызов, а он там уже умер. Прислали похоронную. Я второй раз вышла замуж. Но уже сыну пять лет было, когда я вышла второй раз. И этот умер в сорок лет. Вот с сынком вдвоём всё и жили тут.

Я до 1951 года работала на "Зеркалке", а потом перешла на телефонный, бывший телефонный завод. Он был почтовый ящик 722. На Смоляной улице. Там тоже я стёклышки резала, но там кругленькие резала.  И печатали. На стекле печатали номера, а они там в какие-то приборы ставили. Фирменные планки печатали.

К 1965 году сломали все дома деревянные. Но у нас был первый этаж кирпичный, а два этажа деревянных. Наш не сломали дом. До шестьдесят пятого года мы там жили. А потом там трикотажная фабрика строилась, и надо было место. И этот дом стали ломать. Нам дали вот здесь двухкомнатную квартиру, только в другом корпусе.*

Всё было нормально. Магазин был недалеко. На 52 автобусе ездили, пересадку делали. Автобусы часто ходили. Нормально. Ко времени придешь – автобус как раз подходит. Под окном вот яблони посадили даже. Покупали где-то в питомнике. Не помню, где. И под окном посадили яблоньки. Но не здесь. В той квартире.

Кладбище было, и деревня была. Гулять туда ходили. Ходили, как гулянье было. Маленькие дома были такие. Наверное, свои, что ли там дома. Мама говорила – я пойду яблоки воровать туда, шутила. Туда, в деревню, пойду яблоки воровать. Там яблони росли у хозяев. А мама в 1966 и умерла. В кино ездили на Невский. А здесь не было кино. В Купчине не было кино долго. Теперь всё есть. Так здесь и живём.

Записано автором сайта в январе 2016 года. Отредактировано.

Фотографии из архива Евгении Павловны